отсюда:
dobrova-zharska.livejournal.com/33283.html
читать дальшеВсякий раз, когда мама обижала меня, я ставила на обоях крестик: обида – крестик; еще обида – еще крестик. Квартира была съемная, чужая, но мне было всего семь и я не очень понимала таких вещей: обида распирала изнутри, как воздушный шар, и, чтобы не лопнуть от злости, я концентрировала ее почти до точки, до маленькой черной метки и предавала бумаге. То есть обоям.
Мама обнаружила граффити, когда они уже растянулись на полстены. Не долго думая, она дала мне затрещину. Отревевшись, я подошла к стене и незаметно поставила еще один крестик.
На следующий день мама принесла с работы чертежный ластик, мягкий с одной стороны и жесткий с другой, и попыталась оттереть стену, но с обоев начала облезать краска и мама, увидев, что стало только хуже, обругала меня неблагодарной скотиной и бросила это занятие.
– Чтоб этого больше не повторялось! Будешь серьезно наказана. Еще раз увижу, выпорю, не посмотрю, что родная дочь!
Плюс два крестика. За скотину и за выпорю. Я была непреклонна.
Родители ничего не могли со мной поделать. Уговоры не действовали. Угрозы тем более. Как только я получала тычок за новые сантиметры настенной росписи, я тихо отсиживалась в своем углу и шла ставить причитающуюся черную метку. Борьба продолжалась довольно долго. Моя линия Маннергейма обогнула комнату по периметру и уперлась в дверной косяк. Я начала второй уровень. Теперь я ставила крестики уже не черным, а фиолетовым карандашом. Это не значило ничего, просто я так решила.
Фиолетовые крестики окончательно допекли маму.
– Засранка! У меня нет денег на новые обои! – Заметив два новых икса, она в сердцах схватила со стола мой портфель и огрела пониже спины. Замок оказался незастегнут, и на пол посыпались тетрадки, раскатились карандаши.
Мама взглянула на развалившийся пенал, и я поняла, что она сейчас скажет.
– С сегодняшнего дня ручки и карандаши по выдаче. В школу и на два часа, пока уроки делаешь.
Так мой любимый заграничный пенал, зависть всего первого «б», отправился в секретер под замок. Это стоило о-очень большого крестика. Или трех маленьких.
Я уже знала, чем их поставить. Я расчесала ссадину на коленке и нарисовала пальцем две перекрещивающиеся багровые линии.
Получилось красиво. Очень даже красиво, прямо ух как здорово.
С этого дня я стала раздирать болячки и чертила крестики кровью. Я рисовала сразу два икса: по делу, и за вскрытую ранку. Это было не местью, но летописью, хроникой, конспектом того билета, по которому я когда-нибудь подробно отвечу – повзрослев или просто набравшись сил.
И тут мама испугалась.
– Ты уже большая. Неужели ты не понимаешь, что хорошие дети так не поступают?
– Хорошие мамы тоже, – возразила я.
– Что «тоже»? Что? – взорвалась мама и повела меня к психиатру.
Мы приехали на Вторую Балашиху, в район под названием Автогенный. Долго шли мимо заводских заборов, вдоль выпростанных из земли байпасов. Была ранняя весна, в проталинах проклюнулись ярко-желтые хохолки мать-и-мачехи. Я нагнулась, сорвала самый большой – насколько вообще эти ростки можно было назвать большими – и так и заявилась с ним в поликлинику.
Мы дождались своей очереди и зашли в кабинет. На полу лежал мягкий зеленый ковер, с подоконника на посетителей взирали Крокодил Гена с Чебурашкой, Три Поросенка, Кот Леопольд и Карлсон. В углу за столом сидел дядька в голубом халате и что-то писал.
Честно говоря, врачей я побаивалась. Но у психиатра были такие здоровские игрушки! Это внушало доверие. Да и халат не белый. Может, он и не совсем врач? Я рассмотрела его повнимательнее. С бородой и в больших квадратных очках, дядька напоминал доброго Космонавта из мультфильма «Тайна третьей планеты», а этот мультик я любила. Короче, психиатр мне понравился.
– Заходите, присаживайтесь. Первый раз? Как фамилия?
Мама назвала.
– Головных болей, обмороков нет?
– Нет.
– Тэк-с. Посмотрим.
Дядька осмотрел меня, постукал по коленкам молоточком.
– Нормально. А теперь встань ровно, закрой глаза и вытяни руки вперед. Цветочек пока положи.
– Давай подержу, – сказала мама.
Но я, помедлив, подошла к врачу и вручила первоцвет ему.
– Это мне? Спасибо! Давай-ка все-таки мы закроем глаза и вытянем руки вперед. Ладонями вниз. Тэк-с. А теперь достань правой рукой до кончика носа. Молодец. Можешь открыть глаза. Ты поиграй пока, а мы тут с мамой поговорим. – Дядька повернулся к окну. – Кого тебе дать? Карлсона?
– Крокодила Гену, – попросила я.
– Тэк-с. – Он бережно взял с подоконника игрушку и протянул ее мне. Крокодил был новенький, будто только что из магазина. Я понюхала его хвост – вкусно пахло свежей пластмассой.
– Ну, что у вас стряслось?
Мама рассказывала нашу историю и утирала глаза розовым платочком. Утром я видела, как она рьяно наглаживает, прямо-таки надраивает его утюгом. Врач что-то писал в тонюсенькую тетрадочку.
– Вот посмотрите, – и мама показала ему мои расчесы. – Уже думала ей пяльцы с мулине купить, пусть вышивает свои крестики. Насчет иголок боюсь… У нас один мальчик в классе проглотил иголку…
– Не люблю я эти нитки, – вставила я.
Врач задумчиво покрутил в пальцах цветок. Потом отложил его в сторону и снял с подставки перьевую ручку.
– Тэк-с, это все детали. А на что именно она обижается?
– Она читать мне на ночь не дает, свет выключает, – вновь подала голос я. Впрочем, это было меньшее из зол, так как я уже давно приспособилась читать с фонариком под одеялом.
– Помолчи, тебя никто не спрашивает, – цыкнула мама.
– Тэк-с. А еще?
– За плохие отметки ругаем.
– По какому предмету? – оживился психиатр.
– По чистописанию. Ручку не так держит. Буквы все в раскоряку.
– «Не так» это как?
Мама взяла со стола карандаш и показала врачу:
– Ручка должна смотреть в плечо. А она ее держит в обратную сторону. Три единицы уже принесла.
– За почерк не ругать, – сказал врач. – Сейчас вам охранную грамоту выпишу на то, куда ручка может смотреть. Держите. Отдадите учительнице. – Он подышал на штамп и приземлил его на свое заключение. – Дальше.
– Старшим грубит.
– Это манера поведения. Вы мне случаи рассказывайте, пожалуйста.
– Вчера пришла вся по уши в мазуте.
– Я в лужу с велика упала. Там камень был на дороге.
– Ясно. Еще.
– Она не купила собаку, – заверещала я. – Обещала и не купила.
– Мы живем на съемной квартире. Только собаки еще не хватало! – начала оправдываться мама.
– Но ты обещала!
– Ты прекрасно понимаешь, что мы не можем сейчас заводить собаку. Папа тоже хочет пуделя, и тоже терпит. Вот переедем на новую квартиру и возьмем у тети Гали щенка.
– Никогда не обещайте детям того, чего, возможно, не сделаете в ближайшее время, – сказал дядька. – То, что для нас «не успеешь оглянуться», для них целая вечность. Вспомните себя в детстве. Неужели не помните?
– Да помню я… – отозвалась мама.
Мы разговаривали еще долго. Целый час, а может быть, и все два.
– Не вижу патологий, – заключил наконец психиатр. – Рефлексы в порядке, а аутоагрессия реактивная. Сегодня же купите ей цветных карандашей.
– Да есть карандаши, мы просто прячем.
– Что спрятали, про то забудьте, пусть там и лежат. А ей, пожалуйста, купите новых. Хороших. Да. Это очень важно. И по возможности отправьте ребенка на десять дней к бабушке. Сейчас я вам освобождение в школу выпишу. Вот, возьмите.
– Спасибо.
– Чуть не забыл. Марь-Иванна! – крикнул врач в сторону смежной комнатушки. – Мне тут цветы подарили. Найдется у нас что-нибудь под вазу?
Тут он посмотрел на меня и улыбнулся. Хотел было нажать на столе кнопку «войдите», но передумал.
– Вы не могли бы на минутку выйти? – сказал он маме, а когда она скрылась за дверью, наклонился ко мне и тихо сказал:
– Хорош мамку пугать. Поняла? А то крестиком вышивать придется. Ну, беги, Софья Перовская.
dobrova-zharska.livejournal.com/33283.html
читать дальшеВсякий раз, когда мама обижала меня, я ставила на обоях крестик: обида – крестик; еще обида – еще крестик. Квартира была съемная, чужая, но мне было всего семь и я не очень понимала таких вещей: обида распирала изнутри, как воздушный шар, и, чтобы не лопнуть от злости, я концентрировала ее почти до точки, до маленькой черной метки и предавала бумаге. То есть обоям.
Мама обнаружила граффити, когда они уже растянулись на полстены. Не долго думая, она дала мне затрещину. Отревевшись, я подошла к стене и незаметно поставила еще один крестик.
На следующий день мама принесла с работы чертежный ластик, мягкий с одной стороны и жесткий с другой, и попыталась оттереть стену, но с обоев начала облезать краска и мама, увидев, что стало только хуже, обругала меня неблагодарной скотиной и бросила это занятие.
– Чтоб этого больше не повторялось! Будешь серьезно наказана. Еще раз увижу, выпорю, не посмотрю, что родная дочь!
Плюс два крестика. За скотину и за выпорю. Я была непреклонна.
Родители ничего не могли со мной поделать. Уговоры не действовали. Угрозы тем более. Как только я получала тычок за новые сантиметры настенной росписи, я тихо отсиживалась в своем углу и шла ставить причитающуюся черную метку. Борьба продолжалась довольно долго. Моя линия Маннергейма обогнула комнату по периметру и уперлась в дверной косяк. Я начала второй уровень. Теперь я ставила крестики уже не черным, а фиолетовым карандашом. Это не значило ничего, просто я так решила.
Фиолетовые крестики окончательно допекли маму.
– Засранка! У меня нет денег на новые обои! – Заметив два новых икса, она в сердцах схватила со стола мой портфель и огрела пониже спины. Замок оказался незастегнут, и на пол посыпались тетрадки, раскатились карандаши.
Мама взглянула на развалившийся пенал, и я поняла, что она сейчас скажет.
– С сегодняшнего дня ручки и карандаши по выдаче. В школу и на два часа, пока уроки делаешь.
Так мой любимый заграничный пенал, зависть всего первого «б», отправился в секретер под замок. Это стоило о-очень большого крестика. Или трех маленьких.
Я уже знала, чем их поставить. Я расчесала ссадину на коленке и нарисовала пальцем две перекрещивающиеся багровые линии.
Получилось красиво. Очень даже красиво, прямо ух как здорово.
С этого дня я стала раздирать болячки и чертила крестики кровью. Я рисовала сразу два икса: по делу, и за вскрытую ранку. Это было не местью, но летописью, хроникой, конспектом того билета, по которому я когда-нибудь подробно отвечу – повзрослев или просто набравшись сил.
И тут мама испугалась.
– Ты уже большая. Неужели ты не понимаешь, что хорошие дети так не поступают?
– Хорошие мамы тоже, – возразила я.
– Что «тоже»? Что? – взорвалась мама и повела меня к психиатру.
Мы приехали на Вторую Балашиху, в район под названием Автогенный. Долго шли мимо заводских заборов, вдоль выпростанных из земли байпасов. Была ранняя весна, в проталинах проклюнулись ярко-желтые хохолки мать-и-мачехи. Я нагнулась, сорвала самый большой – насколько вообще эти ростки можно было назвать большими – и так и заявилась с ним в поликлинику.
Мы дождались своей очереди и зашли в кабинет. На полу лежал мягкий зеленый ковер, с подоконника на посетителей взирали Крокодил Гена с Чебурашкой, Три Поросенка, Кот Леопольд и Карлсон. В углу за столом сидел дядька в голубом халате и что-то писал.
Честно говоря, врачей я побаивалась. Но у психиатра были такие здоровские игрушки! Это внушало доверие. Да и халат не белый. Может, он и не совсем врач? Я рассмотрела его повнимательнее. С бородой и в больших квадратных очках, дядька напоминал доброго Космонавта из мультфильма «Тайна третьей планеты», а этот мультик я любила. Короче, психиатр мне понравился.
– Заходите, присаживайтесь. Первый раз? Как фамилия?
Мама назвала.
– Головных болей, обмороков нет?
– Нет.
– Тэк-с. Посмотрим.
Дядька осмотрел меня, постукал по коленкам молоточком.
– Нормально. А теперь встань ровно, закрой глаза и вытяни руки вперед. Цветочек пока положи.
– Давай подержу, – сказала мама.
Но я, помедлив, подошла к врачу и вручила первоцвет ему.
– Это мне? Спасибо! Давай-ка все-таки мы закроем глаза и вытянем руки вперед. Ладонями вниз. Тэк-с. А теперь достань правой рукой до кончика носа. Молодец. Можешь открыть глаза. Ты поиграй пока, а мы тут с мамой поговорим. – Дядька повернулся к окну. – Кого тебе дать? Карлсона?
– Крокодила Гену, – попросила я.
– Тэк-с. – Он бережно взял с подоконника игрушку и протянул ее мне. Крокодил был новенький, будто только что из магазина. Я понюхала его хвост – вкусно пахло свежей пластмассой.
– Ну, что у вас стряслось?
Мама рассказывала нашу историю и утирала глаза розовым платочком. Утром я видела, как она рьяно наглаживает, прямо-таки надраивает его утюгом. Врач что-то писал в тонюсенькую тетрадочку.
– Вот посмотрите, – и мама показала ему мои расчесы. – Уже думала ей пяльцы с мулине купить, пусть вышивает свои крестики. Насчет иголок боюсь… У нас один мальчик в классе проглотил иголку…
– Не люблю я эти нитки, – вставила я.
Врач задумчиво покрутил в пальцах цветок. Потом отложил его в сторону и снял с подставки перьевую ручку.
– Тэк-с, это все детали. А на что именно она обижается?
– Она читать мне на ночь не дает, свет выключает, – вновь подала голос я. Впрочем, это было меньшее из зол, так как я уже давно приспособилась читать с фонариком под одеялом.
– Помолчи, тебя никто не спрашивает, – цыкнула мама.
– Тэк-с. А еще?
– За плохие отметки ругаем.
– По какому предмету? – оживился психиатр.
– По чистописанию. Ручку не так держит. Буквы все в раскоряку.
– «Не так» это как?
Мама взяла со стола карандаш и показала врачу:
– Ручка должна смотреть в плечо. А она ее держит в обратную сторону. Три единицы уже принесла.
– За почерк не ругать, – сказал врач. – Сейчас вам охранную грамоту выпишу на то, куда ручка может смотреть. Держите. Отдадите учительнице. – Он подышал на штамп и приземлил его на свое заключение. – Дальше.
– Старшим грубит.
– Это манера поведения. Вы мне случаи рассказывайте, пожалуйста.
– Вчера пришла вся по уши в мазуте.
– Я в лужу с велика упала. Там камень был на дороге.
– Ясно. Еще.
– Она не купила собаку, – заверещала я. – Обещала и не купила.
– Мы живем на съемной квартире. Только собаки еще не хватало! – начала оправдываться мама.
– Но ты обещала!
– Ты прекрасно понимаешь, что мы не можем сейчас заводить собаку. Папа тоже хочет пуделя, и тоже терпит. Вот переедем на новую квартиру и возьмем у тети Гали щенка.
– Никогда не обещайте детям того, чего, возможно, не сделаете в ближайшее время, – сказал дядька. – То, что для нас «не успеешь оглянуться», для них целая вечность. Вспомните себя в детстве. Неужели не помните?
– Да помню я… – отозвалась мама.
Мы разговаривали еще долго. Целый час, а может быть, и все два.
– Не вижу патологий, – заключил наконец психиатр. – Рефлексы в порядке, а аутоагрессия реактивная. Сегодня же купите ей цветных карандашей.
– Да есть карандаши, мы просто прячем.
– Что спрятали, про то забудьте, пусть там и лежат. А ей, пожалуйста, купите новых. Хороших. Да. Это очень важно. И по возможности отправьте ребенка на десять дней к бабушке. Сейчас я вам освобождение в школу выпишу. Вот, возьмите.
– Спасибо.
– Чуть не забыл. Марь-Иванна! – крикнул врач в сторону смежной комнатушки. – Мне тут цветы подарили. Найдется у нас что-нибудь под вазу?
Тут он посмотрел на меня и улыбнулся. Хотел было нажать на столе кнопку «войдите», но передумал.
– Вы не могли бы на минутку выйти? – сказал он маме, а когда она скрылась за дверью, наклонился ко мне и тихо сказал:
– Хорош мамку пугать. Поняла? А то крестиком вышивать придется. Ну, беги, Софья Перовская.